Руководитель театра DEREVO Антон Адасинский о пермской премьере «Свадьбы», язычестве и рамках, из которых стоит вырваться

Шесть женских голосов a cappella, шесть танцовщиц, сербский обряд приготовления невесты к свадьбе, музыка Аны Соколович — известный хореограф, художественный руководитель физического театра DEREVO Антон Адасинский представит 25 февраля в Перми российскую премьеру оперы «Свадьба».

Перед одной из репетиций мы поговорили с Антоном о пермской премьере, о «тюрьме жизни», о власти старых ритуалов в обществе и о том, как от них можно избавиться.

Антон Адасинский, фото Елена Яровая 

— Антон, с чего все началось? Как вы решили, что возьметесь за этот проект?

— Марк де Мони (генеральный менеджер Пермского театра оперы и балеты – «Текст») прислал мне ссылку на постановку «Свадьбы» на фестивале в Экс-ан-Провансе — Антон, посмотрите, если вам интересно, что вы об этом думаете? Я вообще ни видео не смотрю, ни в театр не хожу, так что перемотал по-быстрому, раз просили, говорю: музыка интересная, а постановка никакая. Ну, правда, ходят какие-то женщины в бытовых костюмах, стреляют глазами, орут постоянно. Он говорит: вот-вот, Теодор (Теодор Курентзис – художественный руководитель театра – «Текст») считает так же и считает, что вы можете поставить это гораздо лучше.

И потом мы уже с Теодором пообщались, он сказал, что хотел бы объединить эстетику DEREVO и эту новую форму музыки. У Теодора к этой музыке сегодняшней особое отношение, у меня тоже свое мнение — этой полуматематической, рассудочной музыки очень много стало, и не всегда это хорошо, но это модно, это такая шокотерапия — хыч, тырц, пыть… В общем, мы с ним мягко, огибая углы, поговорили и поняли, что глобально говорим все-таки об одном и том же. Потом мне прислали текст, а это же чистой воды какие-то старые русские присказки, поговорки, причитания, какие-то мелькнули языческие обряды, а мне эта тема интересна, ну, и говорю, давайте, будем пробовать.

— Вы считаете, что это до сих пор шокотерапия?

— Ну, лет десять назад это таким было, конечно, уже нет.

— Нет ощущения, что наоборот зрители уже спокойно принимают любой материал, и довольно сложно придумать что-то новое и реально шокирующее?

— Люди приходят в театр, садятся, смотрят на сцену, темнота, их трясет, вспышка света, и вдруг видят, что потолок и пол местами поменялись. Они хватаются за стулья, оказывается, они-то сидели на месте, вокруг них перевернулся театр на огромных колесах. Это начало прошлого века, театр Мельеса. А вы говорите форму новую. Все, книжка закрыта. Больше ничего нового уже не будет. Надо опять спокойно играть мелодику, просто выходить на сцену и быть собой. Кроме уникальной души человеческой никакой новой формы уже не придумать. Поэтому проще, проще: пустое пространство, человек, хорошо освещенный, я хочу видеть его глаза, а все остальное уже проходили — неинтересно.

— И контекст знать не нужно, достаточно собственной фантазии?

— Проблема многих режиссеров, музыкантов в том, что они все время держат руку на пульсе, они всегда в курсе событий. Это очень опасно: думаешь, вот сейчас я сделаю такой спектакль под названием «Дирижабль», потом гуглишь — уже сделали. Тогда думаешь, ладно, сделаю спектакль «Корыто в красном комоде» – сделали! И тут ты понимаешь, что сделано уже все. Наверное, если бы мы в те годы, когда начинали, знали, что есть уже группа «Санкай Дзюку», группа «Дайракудакан», есть Тацуми Хидзиката, похожие по эстетике на DEREVO, мы бы не стали делать «Красную зону», мы бы испугались. Но мы ничего не знали и сделали спектакль. Поэтому не надо смотреть на чужое, делайте свое.

— С чем вам интересно работать сейчас, с какими выразительными средствами, темами?

— Мне бы поменьше артистов, поменьше звуков. Чистота на сцене, разбитая елочная игрушка и просто одна нота какая-то висит. Я сейчас сторонник такой спокойной, медитативной красоты, без треша, истерики, без новой лексики и без голых задниц.

— В «Свадьбе» удается воплотить это?

— Задницы все-таки будут. Просто если мы говорим о язычестве, ритуалах, нельзя обойтись без понятия женщина, мужчина, без возбужденного тела. Это нормально. И та наглость, с которой мы должны эту тему зацепить, бравада, кураж, должны быть очень высокого градуса. Это всегда вопль: как на похоронах, когда плакальщицы идут, вопль за столом – «горько!». Потому что, по сути, это трешевая ситуация, когда девку отдают какому-то мужику, и она придумала себе оправдание – я его люблю, а на самом деле, просто все договорились, потому что так выгодно, удобно. И начинается пьянка-гулянка, лишь бы не думать о том, что все это неправильно, не думать о последствиях. Мы не будем это, конечно, так непосредственно и делать, но когда девочки начинают петь, когда они берут эти ноты, вдруг поднимается температура, прет такое, что мурашки по коже – сочетание нот, присказок, сочетание согласных-гласных — цепляет очень сильно. Я понимаю, почему Теодору французский вариант не понравился — это наши дела, не споют они так, нет у них этого.

— То есть свадебный ритуал у вас ассоциируется скорее с чем-то негативным?

— Мы хотим, чтобы «все мое было со мной». Мы как снегоуборочные машины, загребаем все – себе, себе, и в этом смысле, свадьба – это способ загрести другого человека и потом гордиться тем, что у тебя есть нечто, чем ты владеешь, и это живой человек, которому ты можешь указывать, что делать. А делать нужно только то, что ты сам хочешь. А если ты идешь на компромисс, мол, сейчас я потерплю, а завтра, с понедельника, весной заживу…, ты становишься больным, а такие люди очень опасны. Но все живут по какому-то заданному сценарию: выйти замуж, родить — все расписано. И никто им не подскажет, девочки, есть совсем другие миры. Вот эти рамки в спектакле, дома, окна – это для меня клетка, тюрьма жизни, из которой надо вырваться, хотя бы ментально, потому что понятно, что мы не можем пренебречь всеми правилами социума.

Ну, и поскольку мы касаемся старых ритуалов, я очень хочу как-то зацепить тему религии, потому что меня это сильно беспокоит. Потому что все войны сейчас, вся кровища, все несчастья человеческие — это от дележки богов. И я очень боюсь сегодняшней России, этого диктата религиозного. Тема церкви сегодня стала болезненной. Я застал времена, когда в 90-ых это было просто модно, это еще ничего, но сейчас это становится неким фанатизмом. Эти однозубые с бешеным глазом крестоносцы, ничего не знают, ничего не читают, но они хотят в школы и в искусство, и в самые лучшие места мира принести горящий крест. У нас так выжигали язычество — мечом и огнем. И здесь вообще очень много диктата – тебе постоянно кто-нибудь тычет пальцем: вот это хорошо, а это плохо, вот так делай, а так нет, что-то запрещают, пишут петиции – грустно это. Но если мы будем к этому серьезно относиться, мы будем такие же мрачные, с морщинами на лбу и на заднице. Смех, шутка, улыбка смывает все это.

— Как вырваться из тех рамок?

— Нельзя смотреть только в одно серое окошко, нужно обязательно посмотреть мир. Потому что мир большой, и страны очень красивые, энергетики много всякой разной. Хотя бы на два-три года уехать: поучиться там, погулять здесь, потанцевать там. Посмотреть дома Гауди в Барселоне или зайти в магазинчик в Лондоне, где Джимми Пейдж из Led Zeppelin каждую пятницу играет сам для себя. Тебя лечит эта атмосфера. Потом обратно приезжаешь и думаешь, ну хорошо, а здесь такая возня, и здесь тоже много замечательного — крутые режиссеры, большие таланты.

— В феврале зрители смогут присутствовать на репетициях в рамках «Лаборатории современного зрителя». Вам нравится или скорее нет такая возможность, заранее объяснить им что-то?

— А я не буду ничего объяснять, мы просто приведем их сюда, начнем заниматься сами, подключим их и сделаем пару упражнений. И они через эти движения, думаю, начнут понимать, чего я хочу, и чувствовать это.

— Интересно, что вы, как человек, который жестко фильтрует поступающую информацию, смотрели, читали, слушали в последнее время.

— Я вообще в театр не хожу, ничего не смотрю. Я просто очень нервничаю, думаю, как бы я это сделал, как бы я сыграл. Последнее, что я видел на сцене, меня заставили, был мой собственный спектакль «Мандельштам. Век - волкодав». Сижу, а у нас там звук такой в начале — тсццц... — бешеный совершенно, слышу рядом: — чего они не начинают? — а у них с аппаратурой неполадки. Аааа! Мы пишем композицию, а они – «с аппаратурой неполадки».

Фильмы… Сейчас я много смотрю такие клипы, небольшие фильмы. Их делают не клипмейкеры, не режиссеры, а просто люди — их накрывает, и они делают какое-то небольшое кино.

Музыку слушаю, которую делают калеки, люди, у которых не хватает то руки, то ноги, то глаза. Потому что там все по-другому. Джанго Рейнхардт – боже, как он играет! Потому что, оказывается, и двумя пальцами можно все сказать, если хочется. Когда человек заболевает, и смерть перед ним возникает, все становится по-другому. Как Фредди Меркьюри, когда он знал, что у него СПИД и остался год, записывает альбом Innuendo и там последняя песня The show must go on. У меня была пластинка виниловая, и они там заклеили последнюю дорожку: иголка доходит до конца и не съезжает, и остается такой звук вечно скользящей иголки по пластинке. Слушаешь это, и слезы.

А читал «Винни-Пуха» на английском. Это что-то! Один диалог там есть: — Пух, о чем ты думаешь, когда ты просыпаешься? — Про еду. А ты, Пятачок, про что? — А я думаю, что же такого случится необычного и великого в этот день? – Так это одно и то же. It's the same thing. Это вообще! Или еще: — Pooh, how do you spell love? - You don’t spell love… you feel it. Замечательная книжка!

Известность к композитору Ане Соколович пришла в Канаде, куда она переехала из столицы Сербии в начале 1990-х. Творчество Аны Соколович отличается слиянием разнообразных форм художественной экспрессии. Одновременно глубокие и игривые, ее сочинения увлекают в яркий фантазийный мир, зачастую вдохновленный балканской народной музыкой — ее ассиметричными ритмами вечного праздника.