Слово «самолет» ввел в обиход именно он, утверждают историки и филологи. Василий Васильевич Каменский (1884-1961) стал одним из первых пилотов в России – специально ездил учиться этому в Европу. Когда вернулся, «Пермь впервые от сотворения мира увидела аэроплан. Собиралось много народу смотреть на диковину, иные просили разрешения пощупать, потрогать, понюхать».

По одной из его же версий, Каменский родился в каюте парохода на Каме. Он в 4,5 года остался круглым сиротой, и, как сам утверждает, Кама стала для него всем – лучшей подругой, по-матерински ласковой: все детство его проходило возле реки.

В юности он сначала актерствовал в разных театрах, потом бросил это дело и увлекся литературой. Он сдружился с московской авангардисткой богемой и стал футуристом. У всех поэтов и художников этого движения был культ будущего.

В том числе поэтому – а самолеты были тогда еще диковинкой – он страстно захотел стать пилотом и стал им. И, что удивительно, на своем аэроплане Блерио он выступал в разных городах, как актер. Он собирал толпы народа, желающих поглазеть на невиданное чудо техники. Однажды, после падения на глазах целого города, некоторые газеты даже успели его похоронить.

За свою бурную молодость Каменский чего только ни делал – работал в бухгалтерии, писал стихи, рисовал, гастролировал, сидел в тюрьме за участие в стачке и революционные настроения, в буквальном смысле спал в гробу (в доме своего приятеля-сына гробовщика), снимался в первых немых кинофильмах, а еще пахал и сеял на своем хуторе Каменка. Летал и разбивался.

Любопытно, что несколько лет назад писатель Алексей Иванов устроил в среде филологов настоящий «скандал» вокруг имени Каменского. Он заявил, что «Каменский – миф Перми»: «Наивные библиотекарши и сейчас рассказывают о поэте-футуристе, актере и бунтаре, первом пермском авиаторе. А реальный Каменский десятилетиями гнил заживо в своей Троице, когда остался без энергетической подпитки московской богемы и увидел себя трезво: без таланта, без шумных друзей, без свободы, без семьи». На это краеведы очень обиделись, напомнив, что Каменский и сидя в своей деревне не переставал работать, и к тому же с начала 40-х серьезно заболел, практически обезножил. Но даже тогда он не сломался, не запил, в конце концов. Судя по его записям, он до безумия любил жизнь. Отсюда первое «правило» Каменского –

«Я – оптимист до торжества Анархизма».

Нет, я бы не согласился быть богом: это хуже, чем на буксирной пристани, где дни и ночи возятся люди с товарами. Но все-таки превосходно, что бог делает яблоки и арбузы. Этой работой я был очень доволен.

Церковная жизнь мне не нравилась. Школа сразу опротивела. Стало смертельно скучно учиться при церкви и петь молитвы.

Летом мы ждали зиму, а зимой — лето. Я любил то и другое, и вообще все любил, что видел, слышал, ощущал, понимал и не понимал.

Жить очень замечательно: ведь впереди могут встретиться новые чудеса.

О городе всё знали: какой там архиерей, какой губернатор, какой полицеймейстер, какие свадьбы бывают, чьи похороны, чьи крестины, чьи именины, кого ограбили, кого зарезали, где случились пожары. Город будоражил.

По-настоящему серьезно я возлюбил волшебницу Каму после того, когда тонул в ней шестой раз.

До всех и до всего доходил своей головой, так как никто ничему меня не учил и никто ни капли мной не занимался.

За все свое детство и юность я не помню ни единого случая, чтобы меня за что-либо, хотя бы нечаянно, похвалили.

Меня, кажется, любили за веселый нрав и держали, кажется, ради веселья, ибо ничем иным и никому не был полезен на службе. Одно благо: острил иной раз так удачно, что кругом только бороды тряслись от хохота.

Никогда не собирался быть трагиком. Мне это было не к лицу. Ясно?

Любовь затмила и театр, и море, и весь мир. (Когда впервые влюбился – прим. ред.)

Через каждые два-три дня я набивал себе голову разными неумными ролями из подозрительных пьес, и это занятие смущало.

Своей памяти (очевидно, особая способность) начиная с детства я обязан очень многим. А в пору, о которой сейчас пишу, — тем, что за два года изучил уйму политических книг, ибо исторический ход событий усиливался с каждым часом, и надо было успеть приготовиться.

А мы-то, бескровные дураки, церемонились, нянчились, собирались для резолюций, пели марсельезу и ни одного жандарма, ни даже станового пристава в тюрьму не посадили. Оказалось, что марсельеза без баррикад ровно ничего не стоит.

Моя главная работа происходила дома — я весь горел в исканиях: изобретал новую форму писательской техники и поэзии, мастерил новые образы, реформировал литературный склад речи, занимался словотворчеством, неологизмами.

Удивительное дело: как только я прикасался к крупным писателям, знакомился с ними, весь ореол их величия спадал, рассеивался, и я ценил их иной, фантастической ценой.

Нестерпимая скука жила на улице литературы, как в стоячем болоте.

Я любил писать и думать на севере о юге, а на юге о севере.

Что стихи, литература? Это прекрасно, это дает многое, но это не больше парохода в море возможностей.

Летать, летать! Лишь бы не знать обид и тяжестей на литературном базаре, где гениальность Хлебникова — самый ненужный товар.

Не надо пятиться. Время идет торопливо.

Не в моих правилах жизни было гоняться за славой, которую не ценил никогда, предпочитая иные ценности.

Когда мы на лекциях сталкивали всех кумиров литературы с «парохода современности», это следовало понимать аллегорически. Ибо мы не меньше других знали ценность и Рафаэля, и Пушкина, и Гоголя, и Толстого.

О человеческая глупость, конкурирующая с Атлантическим океаном!

Мы строили футуризм вполне сознательно и достаточно организованно.

Публика есть публика: она, начиненная барахлом прошлого, не хотела учиться, не хотела знать мудрой красоты своего языка, на котором говорила, над которым мы работали.

Так бы весь мир насытил полнотой энтузиазма.

Избранный путь искусства казался узким, как и все пути специального направления, а жизнь, сама жизнь вокруг, жила в каждой капле бытия. И в каждую каплю желалось ввязаться, влиться.

Метался меж плугом и стихами. То и другое рвался постичь, познать, как, впрочем, и все существующее на свете.

Ни один из нас не был пессимистом: мы жили энтузиазмом без берегов, мы шли от мощи здоровья, от сознания своих свободных убеждений, мы искренно верили в ниспровержение существующего строя.

Война нас никак не устраивала.

Земля нового мира, разумеется, никак и никогда не представлялась нам в виде либеральной буржуазной республики, заменившей монархию.

То, что «футуристы первые признали Советскую власть», отшатнуло от нас многих.

Люблю намотаться так, чтобы ноги еле волочились, и потом нежно отдохнуть. А отдых энтузиаста — новые стихи.

Перестаньте фантазировать, что Вас читают и ВЫ – нужны (если уедете в Австралию сегодня – завтра никто не вспомнит о Вас)

Девушки, Девушки. Ведь это Вы создали Поэта настолько напевно-женственным, ритмически-гибким, энергично-современным, что он стал похож и на пролетающую Птицу, и на священно египитский Лотос, и на поэмию стремительности водопада Иоземайт в Калифорнии, и на Ай-Петри.

Мне надо Все. Моя жадность беспредельна: я хочу славы, денег, комфорта, здоровья, любви, вина, сигар, курортов, размаха, пьянства, молодости, красок, музыки, стихов, цирков, театров, друзей. Хочу Всего, что – вокруг. И только не хочу ни Я, ни тем более Он – власти. (Каменский называет поэта в себе – «Он» – прим. ред.)

Самой желанной и близкой подругой всегда была – книга.

Поэт любит детски Пермь и Каму. Но у Поэта здесь нет друзей – здесь гонят поэтов взрослые пермяки - здесь никогда не радовалось Творчество. Здесь не знают Культуры, Поэзии, Слова.

На кой она черт – эта взрослость. Каждый взрослый – полулешачье. Каждый ребенок – мудрец, затейщик, творец, раздольник, певец интуиции, анархист, футурист.

Я бьюсь, выдумываю, изобретаю. Иногда мне бывает очень трудно, но я - сильный пока и побеждаю. Как каждый – если остро нуждается - если слишком грозит кризис или гибель - я иду на все и презираю условности и плюю на мещанскую мораль.

Я всегда готов на каторгу за спасенье Поэта.

Я много работаю и очень устаю, но никогда никому не жалуюсь: ведь знаю, что всем всем по существу наплевать и на меня, и на Него (с особым удовольствiем), и на все божественное Искусство.

Невежеству народа власть противопоставляет дисциплину гражданского сознанья и законы о подчиненьи начальству.

Кама – вот кто была моей желанной подругой, ни разу меня не обидевшей. Кама – вот кто была моей крыловейной сказкой, впервые рассказавшей моему сердцу изумительную правду: будто во мне живет нечто иное – второе существо, которое будет называться после Поэтом.

Источники: В.В. Каменский «Путь энтузиаста» (1931), В.В. Каменский «Его — моя биография великого футуриста» (1918); Владимир Гладышев «Нет, ребята, все не так!» (газета «Пермяки», №3, 2006); Алексей Иванов «Быт гладиаторов. О книге Светланы Федотовой «Молотовский коктейль»» («Новый компаньон», №22, 2005).